Глеб Шульпяков — поэт, прозаик, автор нескольких книг путевой прозы о дальних странах. В сезоне 2008—2009 годов Шульпяков был ведущим телепрограммы «Достояние республики», которая вот уже несколько лет выходит на канале «Культура». Программа посвящена острейшей российской проблеме — сохранению памятников истории и культуры. Мы расспросили ведущего, что сейчас происходит в провинции и Москве.



— Давайте начнем с Москвы. Можете привести несколько ярких примеров?

— Ну что говорить о Москве? То, что Москва как исторический город больше не существует, признают даже те, кто его развалил, разрушил. То, что осталось, — это ошметки, фрагменты. Хорошо бы сохранить хотя бы эти ошметки. Иначе потомки посчитают, что Москва всегда была скопищем уродливых новоделов с Кремлем посередине. Вот хороший пример, кстати, так вышло, что знаменитые палаты Пожарских — Ростопчиных на Лубянке мы снимали в день никчемного праздника, Дня национального единства. То есть в момент, когда на Красной площади высшее руководство страны било поклоны у памятника отцам-освободителям, мы пытались снять родовое гнездо одного из этих отцов, князя Пожарского. Чьи палаты вот уже несколько лет гниют в самом центре города из-за неясностей с собственниками. И никому до этого нет дела. Между тем на этом участке, в этих стенах, дважды сошлась русская история — та самая, которую так усердно по осени чествуют власти. Сошлась и зарифмовалась. Сначала 1612 год и Пожарский, выступивший на поляков именно отсюда — и потушивший пожар Москвы и Смутного времени. А потом граф Ростопчин, пристроивший на этом участке дворец и напрасно ожидавший во дворце Наполеона — тот самый Ростопчин, который Москву, как известно, спалил. Идеальное место для музея 12-х годов, просто подарок. На средства, выброшенные на бессмысленный праздник, можно было бы и восстановить усадьбу, и открыть музей.

— А как же проблема с собственниками?

— Ну вы же знаете: когда им надо, они быстро улаживают проблемы с любыми собственниками, правда? Кстати, даже снять эти обломки нам по-человечески не дали, не подпустили — синдром Лубянки. Понабежали люди в погонах. Лубянка же — буквально в двух шагах.

— А как обстоят дела в провинции?

— В провинции дела обстоят точно так же, только более неприглядно. Без сентиментальностей. В провинции руины зеленой сеточкой, как в Москве, не затягивают. Декорациями с нарисованными окошечками не обносят. Приезжаешь в Казань, вот Кремль — все чисто, надраено. Отреставрировано под юбилей города. А в двух кварталах лежит в руинах старинная татарская слобода — те уникальные, единственные исторические кварталы, аналогов которым в мире просто нет. То есть лежит в руинах суть, смысл этого города.

Когда идешь по городу, кажется, что здесь только что закончились уличные бои, бомбежки, пожарища. Настолько разруха неприкрыта, явна. Причем на домах еще сохранились таблички про «Охраняется государством» или «Здесь останавливался Пушкин» и т.д.

— Даже Пушкин сегодня не спасает?

— Кто такой Пушкин для этих людей? Никто. Это в Москве против актов вандализма властей еще выступают, еще протестуют. Мы уже не можем запретить снос — да. Но… Мы можем этот снос прокомментировать по крайней мере. Запротоколировать — для будущего «нюрнбергского процесса». Чтобы потом, когда мой ребенок, например, спросит, всегда ли мы жили на этой помойке, я мог показать ему записи, ответить: нет, не всегда. А провинция давно молчит в тряпочку. Сколько раз нас просили — и музейщики, и краеведы на интервью: «Только эти слова не показывайте, вырежьте». Почему? Это же самое главное? «Ну, меня же тогда с работы уволят, вы понимаете…» То есть человека за критику в адрес местных князьков просто выбрасывают на улицу — будь то Тверская губерния или Архангельская, не важно. Причем с волчьим билетом, чтобы никуда, кроме как в дворники, пойти он уже не смог.

— Что за сезон произвело на вас большее впечатление из увиденного?

— Визуально это, конечно, Кий-остров, Белое море. И, наверное, Тамань — место завораживающее, ирреальное по ландшафту. По пространству, которое вокруг этого места закручивается, растягивается. Что касается истории, самая потрясающая вещь, которую мы снимали, — это Фанагория. Античный город на Боспоре Киммерийском, 90% которого до сих пор лежат в земле нерасчищенными. Брошенными. Самая натуральная Древняя Греция, улицы-дома, водопровод-канализация, посуда-скульптура-монеты, только не музеифицированные, как в современной Греции, а в земле. Брошенная, никому не нужная. Едва охраняемая. Часть этой Греции постепенно съедает море. Другую часть подкапывают, разворовывают местные деятели. Большая часть частных лотов на «античных» аукционах — это артефакты, нелегально добытые именно здесь, в Фанагории. То есть немыслимые вещи происходят, не укладывающиеся в голове, если честно.

— Есть ли в ситуации с памятниками в провинции свои закономерности?

— Закономерность одна: чем дальше от Кремля, тем лучше. Вот, например, тот же Кий-остров в Белом море. На острове стоит древний монастырь, основанный будущим патриархом Никоном, чтобы «оппонировать» старообрядческим Соловкам. И монастырь этот спасает только то, что это край земли, глухомань. «Провинция у моря». Государство его не поддерживает — но и не ломает, руки не доходят. На острове турбаза, деревянные домики. Директор, святой человек, после штормов латает монастырь на деньги, вырученные от отдыхающих. Своими руками — и руками этих самых отдыхающих. Поскольку даже страховку, положенную от государства, монастырь получить не может — она, надо полагать, бесследно исчезла в карманах чиновников.

Другой тип провинциальных городов — это города, работающие на оборонку. Особая статья, такой город ни с чем не спутаешь — Тула, Северодвинск. Даже официантки производят там впечатление кадровых офицеров. Ситуации с памятниками в таких городах складываются совершенно тупиковые. Например, на территории Северодвинского завода, который производит атомные подлодки, расположен древний монастырь. Этот монастырь в XVII веке выполнял функцию северных морских ворот страны. Именно отсюда, через Белое море по Двине, «спускались» к нам датчане, англичане. Они так и называли этот монастырь — «порт Святого Николая». Потом Сталин приказал построить на месте монастыря завод, который слопал древние постройки. Недавно то, что осталось от монастыря, вернули Церкви. В соборе начались службы. Но попасть в монастырь ни прихожане, ни туристы не могут. Территория режимного предприятия, как на нее попадешь? И что прикажете делать в такой ситуации? Совершенно непонятно. С «режимом» на заводе вообще смешно получилось. Во время съемок к нам были приставлены особисты — строгие молодые люди, следившие, куда мы поворачиваем камеру и голову. Один из них даже в туалет за мной ходил, «потому что вы с фотокамерой». Какие секреты в загаженном сортире транспортного цеха? Так вот, эти милые люди запретили нам снять картонный макет завода в местном музее. Я вообще привык по-буддийски относиться к провинциальному советскому идиотизму — иначе никаких нервов не хватит. Но тут их замашки совершенно вывели из себя. Я отыскал в городе интернет-кафе, зашел в Google Earth — и скачал картинку. Где их завод виден любому как на ладони — вместе со всей кузькиной мамой. И назавтра — уже перед отъездом, на проходной — вручил этим казенным людям распечаточку. Ну, надо было видеть их физиономии… Чистый Гоголь Николай Васильевич, немая сцена…

— Но дело же не в них…

— Конечно! Дело в старых и давно уже бессмысленных инструкциях, которым эти несчастные люди должны следовать. Дело в косности и тупости, в страхе. Страх вообще пронизывает всю российскую провинцию. Страх сказать, сделать что-то лишнее. Отклониться от нормы. Потому что иначе уволят, растопчут. Накажут. Отнимут. Этим страхом пропитано все, от режимного объекта до забегаловки. Вот что действительно угнетает.

— А что происходит с усадьбами?

— Чем больше мы снимали, тем очевиднее для меня становилась одна вещь — самые мощные, самые большие и красивые усадебные комплексы были построены российскими вельможами не от хорошей в общем-то жизни. Лучший пример — миллионщик князь Куракин. Екатерина сослала его за близкие отношения с Павлом. Сослала под Пензу, где у Куракина были земли. Девять лет этот «бриллиантовый» царедворец сидел по колено в черноземе и ждал, когда его позовут обратно. Девять! А на десятый понял, что не позовут — и выстроил свой Петергоф, свою Гатчину. Назло выстроил, от отчаяния. По принципу «Я не могу вернуться в столицу — пусть столица придет ко мне». Так в совершенно глухой провинции, на границе со Степью, появился невиданный европейский дворцовый комплекс. Этакая галлюцинация размером с Версаль. Вскоре после того как дворец был закончен, Екатерина скончалась, и Павел сразу вернул «приятеля» в столицу. А дворец остался — как памятник упорству, упрямству. Отчаянию. Надежде. И таких «отчаянных», «маниакальных» усадеб довольно много — взять хотя бы апраксинское Ольгово под Москвой или Сабуровскую крепость (реальную турецкую крепость в чистом поле) в Орловской губернии. По правде говоря, такие усадьбы — где, как в романе, проявились целые судьбы, характеры, история, — самые интересные из тех, что мне доводилось видеть.

— И в каком они состоянии сегодня?

— В катастрофическом. В этом смысле советская власть была куда гуманнее нынешней. После революции в усадьбах и монастырях размещали детские дома, психушки, диспансеры или колонии. В 90-е многие из них позакрывали за недостатком средств. Когда в здании нет жизни, оно приходит в упадок за 3—5 лет. И уже не подлежит восстановлению. Без отопления начинает ползти грибок, потом обваливается крыша, и все — через несколько лет остаются одни стены, которые растаскивают по кирпичам местные жители. Ведь что такое усадебный комплекс? Это не только само здание, дворец или парк. Это еще и сложная дренажная система например. Поскольку дворцы стоят, как правило, на берегах рек, «где красиво». А потом приходят простые советские рабочие и прокладывают через усадьбу траншею, под телефонный кабель например. И вековая система летит к черту.

— 17 декабря прошлого года столичными властями был принят Закон «О приватизации государственного имущества города Москвы», подразумевающий передачу в частную собственность некоторых объектов истории и культуры. Может быть, таким образом удастся сохранить национальное достояние?

— Вряд ли. Закон таков, что подобные объекты можно только тщательно восстанавливать. То есть вкладывать бешеные деньги. Или вкладывать те же деньги во взятки, чтобы этот закон обойти — то есть снести памятник и построить аналог по своему вкусу. Там, где такие вложения рентабельны — например, в усадьбе Ольгово, расположенной рядом с подмосковными горнолыжными спусками, — второй вариант с обходом закона неизбежен. Так что через несколько лет тут появится SPA-центр, будьте уверены. Я хочу сказать, никто не оставит такие лакомые куски на произвол судьбы. А вот Надеждино или Зубриловка — в пензенской глухомани… Да, можно взять памятник в аренду — но, спрашивается, зачем частному человеку вкладываться в то, что ему не принадлежит? Да еще у черта на рогах? Вот мы снимали ту же Зубриловку, где Борисов-Мусатов написал свою знаменитую картину «У пруда». Едем, к усадьбе через поля ведет хорошая асфальтированная дорога. А потом — раз! — и обрывается, прямо посередине поля. В чем дело? По словам местных краеведов, к усадьбе присматривался известный московский предприниматель, скупивший тут земли под свои аграрные фантазии. И вот стал прокладывать дорогу, но в какой-то момент предпринимателю сказали, что нет, дорогой, усадьбу тебе в полную собственность не отдадут. И дорогу он бросил. И его можно понять: зачем частному человеку восстанавливать усадьбы в глуши? Чтобы потом летать на вертолете на выходные? Проще построить новый дворец, поближе.

— Может быть, стоит все же изыскивать возможности для реставрации, собирать для этого деньги?

— Повторяю, это очень дорогое удовольствие: вписывать в старое — новое. Это долгосрочное вложение, в будущее. В потомство. Это уже не политика, а философия, исторический смысл. Европа, мыслящая себя в историческом времени, живет именно по этим правилам. Азия, наоборот, историческим временем полностью пренебрегает — в пользу религиозного времени, то есть Азия живет в вечности. Что происходит у нас? Мы находимся, как всегда, между, на обочине исторического времени. Ни там, ни тут. Государственной, общей философии в области прошлого у нас нет. Прошлое брошено на произвол судьбы как ничейное. Тем самым власть и общество расписываются в том, что с этим прошлым их ничего не связывает. Что оно чужое по отношению к ним. А с чужим можно обращаться как угодно. Можно достраивать Царицыно по своему варварскому усмотрению или сносить и строить заново гостиницу «Москва». Лепить бездарное чудище на месте гениального Военторга.

— Но ведь все это происходит с молчаливого согласия общества?

— В этом-то и весь ужас. В том, что пастух абсолютно соответствует овцам, и наоборот. Это — уже плоды, страшная, жуткая развязка трагедии, начавшейся в 1917 году. Когда историческая память в стране была насильственным путем стерта, вычищена товарищем Сталиным. А мы остались — наследниками не тех, кто строил эти монастыри и эти усадьбы, а тех, кто их разрушал.

— Что же делать в такой ситуации?

— Указать на эту утрату. Признать ее катастрофические масштабы. Подчеркнуть, обозначить. Да, прошлое в нашей стране было. Была другая, инопланетная жизнь в этих пейзажах. И эту жизнь ни вернуть, ни имитировать невозможно. Перед нами памятники иной цивилизации, иной культуры. Все, что мы можем, — сохранить их в том виде, в каком они находятся сейчас. Как Колизей или термы Каракаллы. Как артефакты большого Времени. Но как раз для этого-то у нас ничего и не делается.

— Почему, как вы думаете?

— Внешне — по экономическим причинам. Внутренне — потому что власти просто невыгодно эту связь афишировать. На эту катастрофу указывать. Признать прошлое означает для современной власти полное саморазоблачение. Поскольку люди сразу же начнут задавать неудобные для властей вопросы. А почему, собственно, мы живем так, а не иначе? Почему именно этот человек решает, как будет выглядеть город, где мы каждое утро просыпаемся? Прошлое — это ведь одна из проформ будущего. Эта такая волшебная лампа, сквозь которую можно рассмотреть будущее. Иными словами — посмотрите на то, в каком состоянии находится ваше прошлое, и вы поймете, что вас ждет в будущем. Это закон, элементарный и вечный. И если говорить честно, ничего особо утешительного в этом будущем нам пока не видно.