Для русских мат – предмет гордости и экспорта. И все же в обиходе существуют – пока еще существуют – ограничения, обусловленные тремя видами дистанции между собеседниками.
Половая дистанция. Мужчинам ругаться в присутствии женщин неприлично – это понятно. Женщинам ругаться вообще неприлично, из чего можно заключить, что мат – преимущественно мужской язык. В норме.
Возрастная дистанция. Если между собеседниками есть заметная разница в возрасте, то материться не принято. Не бранятся младшие при старших – это неприлично. И старшие при младших предпочитают себя ограничивать, хотя этот запрет не так силен.
Социальная дистанция. Не принято ругаться матом в присутствии людей с более высоким социальным статусом. Похожее ограничение в обратную сторону тоже существует, но оно слабее. Старшие в иерархии нередко чувствуют себя более свободными в употреблении брани, чем младшие.
Вообще, заметно, что мат более предосудителен при общении «вверх» (со статусными и возрастными собеседниками), и менее предосудителен при общении «вниз». Это важное обстоятельство, которое мы еще вспомним.
Запреты на матерную ругань означают наличие социального регламента. А регламент – такая штука, которая описывает не только ограничения, но и допуски. Матерные слова – одни из самых древних в русском языке. Их возраст может достигать 700 и более лет. Это ветераны и даже патриархи активной лексики. Естественно, слова не могут жить так долго, если их не употребляют. Употребляют, еще как (если кто сам не слышал). Тремя основными способами: матом ругаются, матом выражаются и матом разговаривают.

МАТОМ РУГАТЬСЯ
Слово «брань» является омонимом, обозначая одновременно и ругань, и сражение. Омонимия неслучайна: на поле брани, когда война была еще рукопашной и медленной, битву надо было обставить необходимыми ритуалами, где наряду с регламентом чести действовал и регламент унижения соперника.
Врага сначала бранили «по матушке» не просто для того, чтобы обидеть лично или раззадорить, а для того, чтобы публично усомниться в законности его происхождения. Оскорбление жен и матерей противника подозрениями в неверности подрывало чистоту всего вражеского рода. А значит, и родовую связь с духами-покровителями. Если матери противника рожали в результате измены или насилия, то противостоящая сторона не являла никакой сакральной общности ни внутри себя, ни с предками – духами рода. Так, сброд.
Надо сказать, что в те времена орды насильников ходили туда-сюда по всем землям, и надругательство над женщинами было обязательным трофеем завоевателя. Поэтому сомнения в чистоте крови противника часто имели под собой основания, были действенным аргументом и реально унижали оппонента. Ругательства «по матушке» применялись именно в качестве деморализующего психологического оружия, потому что нередко совпадали с правдой, затем ее еще и преувеличивая (вплоть до фантастических указаний на животное происхождение соперника).
Помимо унижения и предполагаемого ослабления священных родовых связей, такая предбранная брань делала легитимным само право бить и убивать бастардов. Превосходство могло быть достигнуто уже в этой предбранной прелюдии. И умелые ругательства ценились. Мастера своего дела выходили впереди войска еще раньше, чем Пересвет с Челубеем, провозвестники будущего рыцарства, которое в славянской традиции так и не состоялось.
Кстати, брань (ругань) исторически является исключительно мужским языком именно потому, что брань (сражение) – мужское занятие. «Воспитанные» женщины далекого прошлого даже для обозначения фактов сексуальной сферы использовали, скорее всего, эвфемизмы («приличные» слова – заместители).
В наши дни матерная ругань, используемая именно для поругания, тоже часто предшествует драке – уже, конечно, безо всех этих сакральных смыслов (точнее, без их осознания). Или даже заменяет саму драку.


МАТОМ ВЫРАЖАТЬСЯ
Эволюция мата, видимо, привела к тому, что матерщина стала способом выплеснуть сильные эмоции. Ведь и ругательный мат перед побоищем, безусловно, сопровождался эмоциональным подъемом. Эмоциональная функция выделилась, очистилась.
На новом этапе матерные слова, бывшие до того значимыми частями речи, стали превращаться в восклицания – в междометия, лишаясь буквального значения. Теперь говорят, что только истинный интеллигент, наступив на кошку, воскликнет: «Ой! Кошка!».
Помимо квалификационного экзамена для интеллигента, междометийный мат выполняет еще одну полезную функцию. Например, интроверт, остро и долго переживающий по поводу конфликтной ситуации на дороге, мог бы навредить своей сердечно-сосудистой системе. А так, матернешься – и сбросил. Матотерапия, знакомая всем. В общем, матом выражаться иногда даже полезно, как и матом ругаться (когда умелая ругань замещает мордобой).
Мат как средство выражения может быть еще и средством выразительности – краской в палитре художника, если эстетический контекст того требует. Скажем, для описания простонародных нравов или передачи эмоционального напряжения лирического героя. Но здесь следует отличать эстетические задачи художественного мата от подросткового бунта эпатирующего фрондёра.
Сильные эмоции не могут быть повседневностью. Поэтому для их выражения (если вдруг приспичило) пригодны именно табуированные слова. А если мат повседневен, то откуда взяться эмоциональному заряду? Так что эмоциональная функция матерщины, как и ругательная, предполагает и даже укрепляет табуированный, ограниченный статус этих слов. Это – ограниченное, но нормальное применение ненормативной лексики.


МАТОМ РАЗГОВАРИВАТЬ
Известна зарисовка Достоевского («Дневник писателя»), который шел вечером за мастеровыми и подслушал их разговор. Шесть разных значений мастеровые выразили одним и тем же матерным словом. Пожалуй, стоит привести этот отрывок целиком.
«Однажды в воскресенье уже к ночи мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой шестерых пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергически произносит это существительное, чтобы выразить о чем-то, о чем раньше у них общая речь зашла, свое самое презрительное отрицание. Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле, именно в смысле полного сомнения в правильности отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле: «Что дескать, что же ты так, парень, влетел. Мы рассуждали спокойно, а ты откуда взялся – лезешь Фильку ругать». И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым словом, одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве что только поднял руку и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвертый паренек, самый молодой из всей партии, доселе молчавший, должно быть, вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге, приподнимая руку, кричит... Эврика, вы думаете? Нашел, нашел? Нет, совсем не эврика и не нашел; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения, и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не понравилось, и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым в назидательным басом.... да все то же самое, запрещенное при дамах существительное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «чего орешь, глотку дерешь». Итак, не проговоря ни единого другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду один за другим и поняли друг друга вполне. Это – факт, которому я был свидетелем».
Чур, не устраивать кроссворд. Задания на реконструкцию слова Достоевский не оставил. Видимо, он был истинным интеллигентом и по кошкам ходил вдумчиво. Впрочем, набор подходящих слов невелик и искомое находится вполне определенно. Хотя современная подворотня, скорее всего, употребила бы в указанных значениях другое слово.
Достоевского эта история, похоже, привела в мрачное восхищение. В самом деле, занимательный и даже выдающийся случай. Как учил нас Белинский, природа типизации в литературе такова, что для выражения типического облика явления приводятся его выдающиеся черты. Но когда явление типично своей обрыдлой обыденностью, искать в нем выдающиеся черты и не хочется. Анекдотическое «Мы матом не ругаемся, мы им разговариваем» отражает теперь правду жизни.
После того, как матерная ругань породила междометия, эти междометия в социальных низах снова стали значимыми частями речи (каковой процесс и описан Достоевским). Значимость, с позволения сказать, семантизация междометий, – безусловно, это возвращение языка на первобытный уровень. Точно так речь кроманьонца представляла собой звукотанцевальный комплекс, в котором значения буквально внушались собеседнику эмоциональным интонированием небольшого набора звуков при поддержке жестов и подпрыгиваний. Совсем как в зарисовке Достоевского.
Кстати, согласно одной из теорий зарождения речи, первыми словами были именно междометия, ибо они выражали эмоции (что достаточно просто при небогатом речевом аппарате) и лишь через эмоции – значения. «Разговаривая матом», мы возвращаемся в пещеры.


МАТ КАК СВОБОДА
Ахматовой приписывают выражение: «Для нас, филологов, не существует запретных слов». Потом эта фраза переросла в более афористичную, ставшую манифестом интеллигенции: «Мы, филологи, слов не боимся». Совсем как «Танки грязи не боятся» – смысл абсолютно тот же.
потребление образованными люди матерной лексики в советские времена, несомненно, носило характер подросткового бунта. Ведь у подростков матерные слова тоже табуированы при общении «вверх» – при общении со старшими по возрасту и статусу. Так и интеллигенция матом бунтовала против запретов общения «вверх». Маленький личный бунт, дуля в кармане, храбрый подпольный слом установленных регламентов, эстетическая диверсия против идеологической и творческой зашоренности режима. Ахматовская фраза – не просто индульгенция. Это именно манифест.
Поскольку советское общество было достаточно стабильным и упорядоченным, то этические образцы там вырабатывались в образованных кругах (ну, хотя бы частично), а не в низах или маргиналиях, как сейчас. Поэтому наивное восприятия мата как знака свободы и духовной независимости пошло от интеллигенции вширь, распространилось и в прилегающих слоях общества. Матерящийся публично человек – отвязный, он не боится порицаний и регламентов. Он свободен, а свобода была интеллектуальной, этической и эстетической ценностью.
В определенных социальных пластах, которые затем вознеслись на вершину в процессе общественной встряски, мат воспринимался как функция личной независимости (вдобавок к тем функциям ругани и эмоционального выплеска, которые он всегда выполнял в простом народе).


МАТ И ЦУГЦВАНГ
И вот что произошло. Вступающее сейчас в политические права поколение сорокалетних (плюс-минус десять) как раз было последним поколением советских подростков, чья пубертация пришлась на перестройку. Они помнят мат как табу, но и как свободу, как слом запрета. Исторически эти подростковые переживания совпали с реальным общественным освобождением. И до сих пор это поколение употребляет мат в символическом значении внутренней независимости – как хочу, так и говорю! (непременно с восклицательным знаком). Для них (нас) оппозиция «свобода – несвобода» все еще значима. В глубине разума это поколение помнит о табуированности мата, даже если не соблюдает этого табу.

Но рядом растут другие поколения, которые ничего такого об исторической роли мата в освобождении личности не знают. Они слышат матерную речь везде. И все больше (чем дальше – тем больше) воспринимают мат как норму. Близится перелом, когда новые поколения вообще не будут знать о табуированности мата.

Такого в истории русского языка и русской культуры не было никогда. Мат был распространен, известные слова знали абсолютно все носители языка, включая кисейных барышень. Однако абсолютно все, включая пьяных мастеровых, также знали и то, что в каких-то ситуациях материться неприлично. То есть знали о запретах – если даже не соблюдали.
Но теперь как подростку узнать о запрете, если в семье и на улице матерятся? Конечно, есть еще общение «вверх». Пока еще, наблюдая поведение людей в высших (по возрасту и статусу) сферах, подросток может заметить, что там не матерятся, из чего невольно вырастает представление о табу на мат. Не матерятся пока еще в школе, но в сериале «Школа» уже не особо сеют разумное, доброе, вечное. Не матерятся пока еще в телевизоре – но все меньше и меньше.
Однако даже и нарастающая аморальность телевизора уже не ключевой фактор. Ведь телевизор для подростка больше не является поставщиком регламента, потому что подросток быстрее, чем взрослые, отказывается от телевизора в пользу интернета. А в интернете мат – норма. Туда табу на мат почти не перешло, опять же из-за поколенческого провала. Ведь статистически в интернете очень мало старших, да и статусы совсем не такие, как в реальном обществе. Интернет почти весь – коллективный подросток, который к тому же может легко закрыться от других возрастных и социальных групп.
Именно сейчас происходит тектонический слом культурной традиции. Ныне взрослое поколение последних советских подростков, еще помня о табу, но по привычке нарушая его ради чувства внутренней независимости, передает эту эстафету в искаженном, выхолощенном виде следующим поколениям. Которые мат переймут, а табу на мат – нет.


МАТ И СОПРОМАТ
Хорошо происходящее или плохо? Люди, способные задаваться такими вопросами, конечно, ответят, что, скорее, плохо. Ведь матерящийся (из образованных) человек, по сути, не имеет права жаловаться на хамство в магазинах, жлобство на улицах и грязь во дворах. Он создает все это своим матом. Если для него нет даже таких простых табу, почем они должны быть для людей заведомо менее сложных?
В условия подавления личности мат был оттенком личной независимости, хотя и весьма грязным. Сначала матерная лексика освободила человека (особенно если других критериев свободы он не знал). Потом человек освободил матерную лексику. Однако если спекулировать в этой морализаторской логике дальше, то выяснится, что мат становится признаком рабства. Потому что только у раба нет встроенных моральных ограничений. Они заменены внешними устройствами – прежде всего, наказанием. Поэтому раб свободен от морали. А если еще и внешнего морального устройства нет, то все можно.
Но не все так плохо. Теоретически, есть шанс на приведение системы культурных сдержек и допусков к какому-то балансу, более приемлемому для общественного здоровья.
Диалектика развития предполагает бунт против мэйнстрима. Это нормально, такой бунт всегда должен быть в нужных дозах, закаляя мэйнстрим или низвергая его, если мэйнстрим неспособен выстоять.
Когда-то мат был орудием такого бунта. Но теперь ведь матерный обиход сам является мэйнстримом. И если кто-то хочет фрондировать, то вызовом обществу будет сейчас, скорее, культурная и грамотная речь, нежели речь городских окраин и общественных маргиналий.
Еще немного, и культурная речь станет весьма и весьма бросаться в глаза. Будут ли за это бить или уважать – вопрос, конечно, сложный. И где-то даже судьбоносный. Но уже сейчас личный эстетический бунт – это не употребление мата, а неупотребление мата.

И как во всем, что касается культурной тектоники, противостоять регрессивным процессам может только массив личных духовных практик. Бунтуйте, черт возьми! Если вы понимаете, о чем я.

Источник: slon.ru