Признанного мастера «прозы нюансов» Людмилу Улицкую сложно заподозрить в карьеризме. Известность пришла к ней, когда ей было уже за пятьдесят, но зато это был успех настоящий, прочный – признание и высоколобых критиков, и широкого круга читателей. На днях Людмила Евгеньевна встретилась с поклонниками в книжном магазине «Библио Глобус» и, отвечая на вопросы, затронула темы успешности и маргинальности, смерти и творчества, внутренней свободы и культа личности  – в общем, разговор получился глубокий.

 – Людмила Евгеньевна, в одном интервью вы сказали, что уровень развития общества следует оценивать по тому, как живут аутсайдеры. Как вы считаете, верен ли этот принцип, если говорить об аутсайдерах в профессии – о тех, кто не сделал карьеры, не стал большим профессионалом?..

– Знаете, жизнь при советской власти была очень тяжелая, и я помню, что лучше остальных всегда выживали профессионалы, они меньше «деформировались». Врачи, у
которых было их дело, высококлассные строители, инженеры, священники – в общем, люди, о которых можно было сказать, что у них есть призвание. Они не коммунизму служили – они служили своей профессии. Я очень уважаю профессионалов. К сожалению, мы с вами попали в такое время, когда их все меньше, и они все меньше ценятся… Что касается маргиналов, то нужно понимать: человек, который настроен на преуспевание, почти всегда вынужден так или иначе общаться с властью, он должен ей услужить, быть с ней в контакте. А маргинал совершенно не обязан этого делать. Я хорошо знаю круг художников, поскольку я замужем за художником (скульптор Андрей Красулин – прим. ред.). И я помню мастерские на Верхней Масловке в 60-70-е годы. Идешь там, бывало, по коридорам, а они все заставлены портретами: Ленин, Сталин, Ленин, Сталин… Времена уже прошли, а кто-то все еще думает: «А вдруг купят?». Конечно, работы Александра Герасимова прекрасны, но все же это портреты Сталина… А вот, к примеру, Эрнст Неизвестный писать портрет вождя ни за что бы не стал. Я уверена, что близость к власти почти всегда убивает настоящее искусство. Татлин, Малевич, Филонов, Зверев – это  все маргиналы, люди, которые с властью не договорились. Или договорились, но поссорились. Поэтому маргинал – хороший человек, я его очень уважаю. Выбирая между личностью процветающей и маргиналом, я, безусловно, выберу последнего.

– По поводу портретов Сталина. Как вы оцениваете все нарастающую сейчас в обществе ностальгию по СССР, по послевоенной Родине, которой в том числе посвящена ваша новая книга «Детство сорок девять». В чем причина этих настроений, к чему это ведет?
– Я на этом выросла – Сталин, Великая Победа, но у меня оба деда сидели, и поэтому среди моих родных не было никакого обольщения культом личности. Так что я не человек перестройки в этом смысле – мне нечего было перестраивать. Но, тем не менее, большому количеству людей это близко. В чем причина? Возможно, тому виной 300-летняя монархия. Возможно, это структура нашего сознания, и необходимо как-то это преодолевать, чтобы стать цивилизованной страной. Конечно, маленькому человеку удобно попасть в толпу, когда никто не лучше его и никто не хуже, когда он такой же, как все. В толпу, которая знает, куда идти, что делать, что думать и главное – против кого бороться. Ведь это так важно – быть вместе с другими, с себе подобными. Мне это понятно потому, что долгое время я была лишена ощущения сопричастности. Помню день смерти Сталина, мне десять лет. Полный зал народу, стоит гипсовый бюст с цветами, заплаканные учителя, зареванная красномордая Люся Коняева, председатель совета дружины. Все рыдают, а я стою и мне нехорошо оттого, что я не могу разделить это горестное чувство. Прошло много лет прежде, чем я поняла – становление личности происходит через отчуждение от окружающих, через получение собственного опыта.

– Как вы считаете, кому-то выгодно, чтобы структура нашего сознания не менялась, и мы все же оставались в чем-то советскими людьми?

–Все еще весьма активно продвигается идея внешнего врага, который нас может завоевать – идея архаическая, вздорная, изжившая себя, но, видимо, нужная власти, потому что так легче управлять людьми. Отвлекшись на мысли о внешнем враге, население не станет требовать социальных реформ и выполнения властью своих обязательств. Сегодня нас все время подталкивают к мысли, что где-то есть враг – в Америке, в Израиле или где-то еще. Нет такого врага, все это пройденный этап, мы должны заботиться исключительно о том, чтобы страна наша жила пристойно, чтобы пенсии позволяли жить, а не выживать, чтобы медицина работала нормальным образом – это все задачи государства, а вовсе не сражения с Америкой. Это такое странное представление, что американцы много о нас думают. Русских на земле – 1% населения, не будем об этом забывать.

– Как бы вы определили свою главную тему в творчестве, что вас занимает больше всего?

– Каждая книга – это несколько лейтмотивов, сложно выделить что-то одно… Пожалуй, меня всегда увлекала тема границы: где заканчивается здоровье и начинается болезнь, когда человек еще жив, а когда он уже мертв, и так далее. Знаете, вся моя семья умирала у меня на руках. И я знаю, что такое хорошая смерть и что такое – плохая, тяжелая. Расскажу об одном эпизоде, который запал мне в душу. Была у меня подруга (намного меня старше), ей было за 80 лет, настоящая христианка с достойным жизненным путем, красавица в прошлом. И она умирала. Она лежала с закрытыми глазами почти сутки, и я пришла с ней попрощаться – сидела возле ее постели. В этот момент в комнату вошли ее внучка с подругой, подошли к буфету и завели бытовой разговор про сервизы. И вдруг моя подруга говорит, не открывая глаз: «Девочки, вы мне мешаете». Это меня поразило сильнейшим образом. Я и сама понимала, что она лежит не просто так – с ней происходит нечто очень важное – кто-то с ней разговаривал в этот момент, кто-то работал, где-то шло продолжение ее жизни. Со здоровьем и болезнью так же – мы все немножко сумасшедшие, и пока удается соблюдать определенные границы, мы с точки зрения социума нормальны и приемлемы.

– Вы как-то сказали, что одно из ваших самых сильных качеств – умение задавать вопросы. Часто вы встречаете людей с этим умением, можно ли его как-то совершенствовать?

– Знаете, я все-таки в прошлом научный работник. Конечно, ученым в полном смысле слова я не стала, я очень мало проработала, но мозги все-таки были настроены
 именно на вопросы. Любой нормальный ученый – это человек, который профессионально умеет спрашивать, ставить проблему. Если он на это не способен, то ему нужно идти в какую-то другую сферу деятельности. Например, он может стать прекрасным педагогом. Конечно, я знаю многих, кто великолепно умеет задавать вопросы. Например, сейчас вышел  двухтомник Александра Маркова «Эволюция человека», с которым я ношусь, как с писаной торбой. Эта книжка оказалась для меня чрезвычайно важной. Не только потому, что за последние сорок лет – а я окончила биофак МГУ в 1968-м году – многое изменилось, и за это время биология и генетика выросли в геометрической прогрессии. Дело в том, что автор, Александр Марков, настоящий ученый! Он задает вопросы очень точно – где кончается обезьяна и начинается человек, где начинается человеческая речь... Опять проблематика границы, о которой мы говорили.

– Есть ли у вас какой-то особый ритуал окончания работы над книгой?

– Ой, я книжки с пола поднимаю, потому что каждая работа связана с огромным количеством чтения, с нечеловеческим чтением. С одной стороны, конечно, есть Интернет, который облегчает жизнь, а с другой – мне все-таки требуется много настоящих  книг. Комната, в которой я работаю, довольно небольшая, поэтому, под конец работы, ходить там уже невозможно. И вот, наверное, тот момент, когда я сгребаю с пола все эти книги – это и есть ритуал, после которого, в скором времени, можно начинать что-то новое. И опять захламить кабинет.

Записала Ирина Толстикова