Польша подарила миру двух великих панов Станиславов. Первый из них, автор знаменитых афоризмов Станислав Ежи Лец, ушел из жизни еще в середине 60-х, зато второй – знаменитый писатель-фантаст, популяризатор науки и философ Станислав Лем – прожил долгую жизнь: родившийся в 1921 году, он покинул этот мир пять лет назад. Фантастику в Польше писали, конечно же, и до Лема (достаточно вспомнить «лунные» романы Ежи Жулавского), но лишь благодаря Лему эта страна стала заметной на карте Страны Фантазии.

Своей жизнью Лем доказал, что понятия «умный» и «популярный» могут не противоречить друг другу, что интеллектуал, блестяще владеющий своим багажом, может стать не менее культовым персонажем, чем голливудский актер или модный кутюрье.

Вклад пана Станислава в мировые science fiction, fantasy, футурологию, эссеистику, научную публицистику неоспорим. Даже в тех жанрах, где он считал себя любителем, он часто выходил в лидеры (скажем, среди литературы о Холокосте его «Провокация» – один из сильнейших текстов). Были времена, когда популярность Лема за пределами Польши превышала ту, что была внутри страны: при социализме партийные функционеры ПНР сами не очень понимали, КАКАЯ литературная величина живет в Кракове, словно обычный гражданин; при капитализме Лема в его собственной стране стали больше почитать и меньше читать. Он стал достопримечательностью, туристическим брендом, фразой из путеводителя...

Обычные писатели-фантасты создают свою Вселенную, параллельную реально существующей, – и этим вполне удовлетворяются. Станислав Лем соорудил сразу ДВЕ Вселенные, не противоречащие одна другой, и обе населил своими персонажами. Во Вселенной-С (серьезной) Крис Кельвин, герой романа «Солярис», играл в этические поддавки с разумным Океаном; Роган, герой романа «Непобедимый», бегал от смертельно опасной кибернетической мошкары; а навигатор Пиркс (герой цикла рассказов и романа «Фиаско») охотился на сбрендившего кибера Сэтавра и устраивал дознание среди экипажа космического корабля, пытаясь вычислить крипторобота. Во Вселенной-Н (несерьезной) наглый американский репортер в одиночку предотвращал конец света; дураковатые гении Трурль и Клапауций (из «Кибериады») создавали виртуальных драконов, чтобы получить от них трепку; а коварные астронавты с Альдебарана не выдерживали столкновения с «алконавтами» из польской глубинки.

Впрочем, Лем не был бы Лемом, если бы смирился с им же сотворенным разделением реальности на две. Потому-то самый его любимый персонаж, звездный путешественник Ийон Тихий, оказался меж двух этих миров. Первоначально Тихий возник как персонаж игровой, юмористический. Даже не столько персонаж, сколько полигон для многочисленных лемовских парадоксов. Чаще всего раннего Ийона Тихого эксплуатировал профессор Тарантога – этакий гибрид мини-Саваофа и макси-Франкенштейна, наделенный, впрочем, добродушием Айболита и рассеянностью Паганеля. Тарантогу интересовало, не выйдет ли чего веселенького, если замедлить время? а если закольцевать его в петлю? а если?.. Тихий честно служил познанию и грамотно смешил публику, пока находился в космосе. Он «размножался» с помощью календаря, боролся с разумным картофелем, устраивал охоту с помощью мины с часовым механизмом и доводил до исступления аборигенов, отказываясь понимать значение слова «сепулька».
На Земле, однако, Тихий кардинально менялся. Российский читатель старшего поколения едва ли забудет маленькую книжечку «Формула Лимфатера», куда вошли рассказы, включенные в цикл «Из воспоминаний Ийона Тихого». Эти рассказы плюс «Доктор Диагор» – быть может, самые жуткие (по сюжету) творения пана Станислава. От ернической, временами откровенно глумливой интонации не оставалось и следа. Читателям были явлены болезненно-мрачные типы, демонстрирующие герою изобретения, от которых холодеет сердце: законсервированную слепоглухонемую душу или машину времени, способную убить своего создателя.

Тихий стал универсальным героем Лема. Он мог все и был всем. Писатель бросал его в жерла вулканов и на амбразуру. Подобно Агасферу, он был обязан уцелеть. Подобно Гераклу – победить и остаться символом торжества разума в царстве абсурда. Выстраданный рационализм Тихого был ненавязчив, неагрессивен и непоколебим. Поздний Ийон Тихий (из «Осмотра на месте» и «Мира на Земле») растратил давние черты «космического Мюнхгаузена» и уже почти готов был прибиться к Вселенной-С взаимен погибшего (в упомянутом романе «Фиаско») навигатора Пиркса. Чтобы вместо точки явить многоточие, Лем подумал – и законсервировал свои постройки навеки. При этом загодя написанный «Футурологический конгресс» с участием Тихого оказался эдакой мемориальной табличкой у могильного камня человеческой цивилизации.

Пана Станислава называли пессимистом и порой даже мягко корили за этот самый пессимизм, который плохо сочетался с официозным партийно-казенным оптимизмом. Но мог ли верить в светлое грядущее автор «Футурологического конгресса»? За три десятилетия до кинобратьев Вачовски фантаст Лем смоделировал картину, еще более безнадежную для человечества, чем в «Матрице». Цивилизация уже практически умерла, задушенная нехваткой всего, чего возможно, и лишь благодаря химии она еще не подозревает о своей кончине. В воздухе распыляют галлюциногены, в результате чего свинцовые мерзости жизни выглядят позолоченными приятностями.

До перестройки «Футурологический конгресс» переводился на русский язык только фрагментарно (издатели предпочитали не рисковать). В конце 80-х, когда повесть была впервые полностью переведена на русский, она угодила в один контекст с легальными Оруэллом, «Дивным новым миром» Хаксли и замятинским «Мы». Ущемление гражданских свобод при тоталитаризме осуждалось, и в этом смысле «Футурологический конгресс» плавно вписывался в антитоталитарный ряд: в мире Лема человечеству было отказано в праве получать достоверную информацию о действительности. Хемократия представала одним из изощренных антиподов демократии, а мазохистское желание героя поскорее разделаться с розовыми очками – воспринималось читателем как акт мучительного освобождения.

Более трех десятилетий назад Лем поставил диагноз современной словесности, выпустив в свет два сборника эссе – «Абсолютная пустота» (он же «Идеальный вакуум») и «Мнимая величина». Значение этих вещей также становится понятным только сейчас. Лем не побоялся открыто назвать могильщиков литературы – литературных критиков и создателей, как сейчас бы сказали, «креативных литпроектов».
Лем предупреждал о бдительности. Тогда не заметили. Теперь уже поздно. Читая сегодня «Абсолютную пустоту», где рецензируются не существующие в природе книги, понимаешь, НАСКОЛЬКО Лем забежал вперед: в первом десятилетии нулевых годов читатель уже плотно окружен литературными фикциями. Пиарщики и маркетологи ныне могут уже не пользоваться услугами писателей. «В таком случае, простите, – словно бы говорит Массолит Литературе с усмешкой Остапа Бендера, – но у меня есть все основания полагать, что я и один справлюсь с нашим делом». Лем предсказал и самое главное (и самое печальное): в отличие от писателей, читатели легко смирились с новым раскладом. После того, как издатели приучили граждан к мысли о том, что большинства писателей, чье имя стоит на обложке, в природе не существует, читателям оставалось только приучить себя к тому, что и текстов никаких тоже нет...

За десять лет до кончины Лем окончательно перестал писать традиционную фантастику – стало скучно повторяться. «Я не пишу книг уже освоенным и испытанным методом, – терпеливо объяснял он читателям, – потому что не хочу повествовать о приключениях ради самого процесса повествования». Перестав быть писателем, Лем до конца своих дней оставался читателем – неравнодушным, едким, пристрастным и специфическим по охвату проблем.

На русский язык тексты Лема-читателя переведены сравнительно недавно, и эта часть его литературного наследия не менее интересна. Чаще всего чужое произведение становилось для пана Станислава отправной точкой в череде собственных рассуждений и умозаключений. Так что, например, его обширный текст, формально посвященный «Лолите» («Лолита, или Ставрогин и Беатриче»), перерастал набоковские рамки и плавно перетекал в рассуждения о проблематике романов Достоевского. А взявшись за послесловие к польскому изданию «Пикника на обочине» Стругацких, Лем незаметно для себя превращался из комментатора сначала в полемиста, затем в соавтора, отвергая придуманную нашими фантастами концепцию Посещения и тут же предлагая свою – не менее остроумную.

К слову скажем, современную англоязычную (особенно американскую) фантастику Лем оценивал очень сурово. Он выделял из массы разве что Филипа Дика – автора «Бегущего по лезвию» и «Вспомнить всё» – а вот многих других ехидно третировал. За публикацию статьи «Science fiction: безнадежный случай с исключениями» обиженные американские коллеги даже вывели пана Станислава из состава почетных членов Американской ассоциации писателей-фантастов.

Кстати, Филип Дик отнесся к похвалам Лема в свой адрес крайне подозрительно и написал взволнованное письмо в ФБР, где утверждал, что стал жертвой провокации и что никакого Станислава Лема в природе вовсе не существует. Бумеранг вернулся...

Лев Гурский